О том, как дом опустел

Прошло несколько дней после Нового Года, когда небо пылало огнями, а люди смеялись чуть громче, чем обычно. За два месяца я выучил их клички — те звуки, которыми они называли друг друга. Мужчина — Саша, женщина — Маша, мальчишка — Ваня, а серая кошка — Лира. Люди говорили, что это странное слово — имя — нужно, чтобы отличать друг друга. Ну пусть будет имя, решил я, хотя мне хватало запахов и звуков их шагов, чтобы знать, кто есть кто.

Я лежу на ковре, свернувшись в мягкий комочек, там, где солнечное пятно пробивается сквозь окно и греет мне спину. Дом дремлет в тишине, словно лес после снегопада, когда даже ветер замирает, боясь нарушить покой. Саша, Маша, Лира и Ваня собрались в большой комнате, где возвышается мягкая гора — диван, на котором я люблю растягиваться во сне, — и висит белое полотно, странный квадрат, похожий на окно в неведомые миры. Люди называют его экраном проектора, но для меня это загадочная дверь, за которой оживают тени и звуки, непонятные, но манящие.

Сегодня они все здесь, перед этим белым квадратом, и он не молчит, как в последние дни. На нём танцуют движущиеся картинки — люди в ярких одеждах ходят по улицам, полным высоких каменных деревьев, что не шелестят листьями. Машины, похожие на больших блестящих жуков, ползают туда-сюда, а в небе гудят железные птицы. Я не понимаю их языка, но вижу, как они смеются, кричат, иногда дерутся, а потом обнимаются. Это похоже на игру, которую я не могу поймать лапой, но она завораживает. Саша сидит прямо, его глаза блестят, отражая свет экрана, Маша улыбается тихо, подперев подбородок рукой, а Лира и Ваня шепчутся, хихикая над чем-то своим. Дом полон тепла, мягкого гудения голосов и запаха попкорна, который они жуют, роняя крошки на пол — мои маленькие сокровища, что я потом найду.

Но вдруг тишину разрывает звон — резкий, как крик птицы, что залетела не в то гнездо и теперь мечется в панике. Это не часть их игры на экране, это что-то настоящее. Саша хмурится, тянется к маленькой штуке, которую люди зовут телефоном, и подносит её к уху. Картинки на белом полотне продолжают двигаться, но никто уже не смотрит — все глаза устремлены на него. Его голос звучит ровно, как шаги по деревянному полу, но потом лицо меняется. Оно становится пустым, словно стена, с которой стёрли все краски, улыбку и тепло. Я приподнимаюсь, шевеля ушами, шерсть на загривке чуть топорщится — что-то не так.

— У мамы инсульт, — говорит он, и слова падают тяжело, как камни в тихую воду, разбивая отражение луны на мелкие осколки.

Маша замирает, её рука повисает в воздухе, глаза темнеют, как небо перед грозой. Лира и Ваня переглядываются, их шепот обрывается, а белое полотно всё ещё светится, но теперь оно кажется холодным и чужим. Саша кладёт телефон, встаёт и начинает ходить — шаги чёткие, механические, будто он превратился в одного из тех жуков с экрана, что движутся без чувств. Он говорит ещё что-то, упоминая Донецк, далёкое место, где живут их родители. Я слышу слова о громких звуках, что бахают там, о войне, о том, как трудно найти докторов. Его голос сухой, как осенние листья под лапами, и я не понимаю всего, но чувствую — тревога ползёт по дому, словно тень.

Кино на экране продолжает идти, но никто не смотрит. Белый квадрат теперь просто молчит, отражая пустоту. Маша сидит неподвижно, её дыхание становится тяжёлым, а Саша носит вещи, складывает их в большую белую машину у дома. За несколько минут дом, полный жизни и смеха, становится другим — напряжённым, как струна, что вот-вот порвётся. Я подползаю к Маше, мурлыкаю, трогаю её лапой, но она не замечает. Её мысли где-то далеко, там, где бахает и страшно.

Машина рычит, унося Сашу и Машу туда, в Донецк. Дом опустевает, словно лес, покинутый птицами. Я остаюсь с Лирой и Ваней, их шаги легки, но в них нет прежней радости. Лежу на ковре, смотрю, как тени ползут по полу, и думаю: люди меняются, их тепло уходит, как солнце за горизонт. Но мой мир — это дом, Лира и Ваня, мягкая гора и белый квадрат, что теперь молчит, храня свои тайны. Всё остальное — загадки, большие и непонятные, как небо за окном.